29.01.2011 в 20:21
Пишет trii-san:Название: Говоря по-другому
Автор: trii-san
Бета: самообслуживание
Фэндом: СПН
Персонажи: винцест
Размер: мини
Рейтинг: нца
Жанр: пвп со смыслом
Дисклеймер: прав на персонажей и русский алфавит не имею. Совести тоже.
Предупрежения: Хотела написать: "это мой первый пвп", но ладно, фиг с ним. Если что, сами себе редиски, автор бессмысленен и беспощаден.
Ricdin, разворачивай заказОтчаяние пахнет бензином и сладковатым ароматом горящей плоти, оно цвета отцовской куртки и еще немного зеленого, как глаза Дина. Оно горчит на языке, подкатывает к горлу, как тошнота, царапается изнутри, прожигает кожу, словно горящая сигарета, медленно тлеет, тревожа бессонницей, и сворачивается клубочком, как кошка, слушая дыхание спящего брата: вдох-выдох-вдох.
Ярость пахнет пылью и потом, скатывается по виску мутноватой капелькой, обжигает адреналином, вспыхивает на языке солоноватым медным вкусом крови, грохочет в висках, заставляя вцепляться в хлопковую ткань воротника, раскрашивает кожу синяками и ссадинами, свистит бичом из непоправимых, невозвратимых слов.
Страх сбивает с ног резким запахом алкоголя, колется небритой щетиной, бьется набатом в грудной клетке, в расширившихся зрачках, в полукружьях ногтей отпечатавшихся на ладонях, растекается по венам виски, смотрит из зеркала набрякшими веками, налившими кровью белками, темными кругами вокруг глаз, подмигивает бликами на пистолетном стволе.
Боль не пахнет ничем. Она безвкусна, бесцветна, неощутима. Она, как постоянный фон, который был в них всегда, как водная бездна, по который ходил Иисус, но сейчас ноги то и дело проваливаются, и он готов вцепиться в Дина, чтобы не захлебнуться в ней. Но его соломинка сломана.
- Хватит. Слышишь, хватит! Хватит!
- Нет. Я знаю, что делаю.
- Нет, не знаешь!
- Чушь!
- Нет!
- Дин! Меня трудно напугать, но от тебя у меня мурашки по коже.
- Не драматизируй.
- Если бы не это дело, ты бы не успокоился, пока не убил кого-нибудь.
- Что?
- Ты на взводе, не в себе, а на Охоте с тобой просто страшно. Ты вошел в штопор и не желаешь это обсуждать, и не хочешь, чтобы я помог тебе.
- Сам справлюсь, спасибо.
- Нет, не справишься.
- Не вздумай еще раз упомянуть смерть отца!
- Дин! Умоляю! Мы потеряли папу, и маму, а я - Джессику. Мне потерять еще и тебя?
- Сейчас здесь будет полиция. Я понял, я веду себя как скот, прости. Но мы охотимся за чертовым зомби, давай думать, как его убить. Верно?(с)
Под пальцами, под губами, прижимающимися к солоноватой от пота коже, отчаянно бьется пульс, прыгает неровно, неожиданно обрывается и снова спешит. Он готов слушать его бесконечно, как подтверждение: живой-живой-живой! Но чертов Дин сопротивляется, мешает, и Сэм кусает до боли, до крови, слизывает кровь, целует, раскрашивает засосами кожу, и снова кусает. Дин растрескавшийся, иссушенный, иссеченный ветрами, но он отреставрирует его, наполнит трещины собой, склеит заново. Он сможет, он хочет этого, только бы не снова, только бы не он, не сейчас, когда в импале остались только двое.
- Ублюдок, отпусти меня! – Дин под ним дергается, зло рычит, стонет от боли в заломленной руке, но Сэму все равно, почти все равно.
Неудобно, Дин сильный, пытаться удержать его – словно, пытаться удержать стихию, но сейчас Сэм сильнее. Он впивается зубами Дину в загривок, словно кот, удерживающий кошку. Подтверждая сходство, тот шипит, но на мгновение замирает. Этого достаточно, чтобы перехватить запястья поудобнее, стянуть их веревкой, Дин сам учил его вязать узлы. Дин матерится, утыкаясь в подушку, его спокойствие мнимое, обманчивое, и Сэм целует-кусает полные губы, заставляя разжать зубы, проникает языком внутрь, клеймит свое.
Между ними слишком много одежды, но он спешит, не давая ни секунды Дину, ни секунды, чтобы отстраниться, чтобы сказать или сделать что-то такое, после чего он не сможет продолжить, после чего станет мучительно стыдно, и стена, что выросла между ними станет еще крепче, такой, что он непременно расшибется об нее, пытаясь вытащить Дина. Ткань трещит под пальцами, пуговицы дробью рассыпаются по полу, футболка ползет вверх, подставляя горячее тело под жадные ладони: шелк кожи, грубые швы шрамов, выемка пупка, острые грани ключиц. Дин сипит что-то, выгибается, кусает, сволочь, за плечо - сильно, больно, так как нужно. Не сдается, не поддается, гибкий, как стальное лезвие клинка, вот-вот хлестнет по пальцам. Спорит даже так, даже здесь.
Воздух пропитан потом и сексом. Солнце в обрывках облаков скользит по заголившейся коже, и Сэм ревниво выписывает на ней свои знаки: ладонями, языком, зубами, оставляя длинные царапины и укусы.
- Мой, – шепчет он, прослеживая изгибы позвоночника.
- Мой, - стучит бляшка отброшенного ремня.
- Мой, - путается в темных, слегка завивающихся волосках, когда он прослеживает языком толстую вену, лижет головку члена, берет глубоко, сильно, вслушиваясь в долгий задыхающийся стон брата.
Невыносимо жарко, пот щекочет шею, ползет ниже, впитываясь в ткань рубашки. Стянуть бы ее, вжаться, ближе, теснее, вплавиться под кожу, но оторваться невозможно. Дин уже не сопротивляется, дышит хрипло, плечи подрагивают от напряжения, но он молчит, зажмурившись и стиснув зубы. Упрямец.
Шипит расстегнутая ширинка, шипит Дин, когда Сэм целует его в поясницу, гладит по спине, словно непослушное животное, тянет свое: «Ди-и-и-и-н», разводит бедра. До смазки не дотянуться, она лежит где-то в сумке, брошенной у двери, и Сэм чуть медлит, он не хочет, чтобы Дину было больно, как бы ни был зол на него.
- Придурок, она в ящике, - не открывая глаз, бормочет Дин. Голос у него сиплый, ресницы дрожат, на скулах - неровные пятна румянца. Сэм давит зарождающийся смешок. Смазка приятно холодит пальцы, но очень скоро между ними становится жарко, слишком жарко, когда Дин сам поддается, хрипло стонет, тут же закусывая ткань подушки. Это так хорошо, что почти больно. Дин даже так старается перехватить инициативу, заставить двигаться так, как хочется ему – быстро и яростно, но перебьется. Сэм останавливается, выходит почти полностью, и снова берет его медленно и глубоко, ему хочется другого, но не сейчас, когда Дин так взвинчен. Сэм и правда хочет, чтобы он его услышал, и не его вина, что иначе не получается. Пот заливает глаза, он почти срывается, когда слышит хриплое:
- Развяжи мне руки, - и это почти капитуляция.
Веревка плохо поддается дрожащим пальцам, но он упрямее. Теперь можно по-другому, можно стянуть одежду, можно зарыться в короткие волосы, можно целовать подрагивающий кадык, можно закинуть ноги на плечи, можно отпустить себя, двигаться так, как надо им обоим, сплетать пальцы, лаская чужой член, можно пить чужое удовольствие, впиваясь в приоткрытые чувственные губы долгими поцелуями, и от того, как многое можно, окончательно срывает крышу.
Он гладит кончиками пальцев синяки на запястьях Дина, тот чуть морщится, но еще качается в посторгазменной сонной неге, еще покорен и послушен – редкие мгновения, и Сэм почти счастлив. Он не уверен, что у него получилось, но сегодня, он знает, Дин не сорвется в самоубийственный штопор. А завтра, Сэм уверен, он присмотрит, чтобы этого не случилось.
URL записиАвтор: trii-san
Бета: самообслуживание
Фэндом: СПН
Персонажи: винцест
Размер: мини
Рейтинг: нца
Жанр: пвп со смыслом
Дисклеймер: прав на персонажей и русский алфавит не имею. Совести тоже.
Предупрежения: Хотела написать: "это мой первый пвп", но ладно, фиг с ним. Если что, сами себе редиски, автор бессмысленен и беспощаден.
Ricdin, разворачивай заказОтчаяние пахнет бензином и сладковатым ароматом горящей плоти, оно цвета отцовской куртки и еще немного зеленого, как глаза Дина. Оно горчит на языке, подкатывает к горлу, как тошнота, царапается изнутри, прожигает кожу, словно горящая сигарета, медленно тлеет, тревожа бессонницей, и сворачивается клубочком, как кошка, слушая дыхание спящего брата: вдох-выдох-вдох.
Ярость пахнет пылью и потом, скатывается по виску мутноватой капелькой, обжигает адреналином, вспыхивает на языке солоноватым медным вкусом крови, грохочет в висках, заставляя вцепляться в хлопковую ткань воротника, раскрашивает кожу синяками и ссадинами, свистит бичом из непоправимых, невозвратимых слов.
Страх сбивает с ног резким запахом алкоголя, колется небритой щетиной, бьется набатом в грудной клетке, в расширившихся зрачках, в полукружьях ногтей отпечатавшихся на ладонях, растекается по венам виски, смотрит из зеркала набрякшими веками, налившими кровью белками, темными кругами вокруг глаз, подмигивает бликами на пистолетном стволе.
Боль не пахнет ничем. Она безвкусна, бесцветна, неощутима. Она, как постоянный фон, который был в них всегда, как водная бездна, по который ходил Иисус, но сейчас ноги то и дело проваливаются, и он готов вцепиться в Дина, чтобы не захлебнуться в ней. Но его соломинка сломана.
- Хватит. Слышишь, хватит! Хватит!
- Нет. Я знаю, что делаю.
- Нет, не знаешь!
- Чушь!
- Нет!
- Дин! Меня трудно напугать, но от тебя у меня мурашки по коже.
- Не драматизируй.
- Если бы не это дело, ты бы не успокоился, пока не убил кого-нибудь.
- Что?
- Ты на взводе, не в себе, а на Охоте с тобой просто страшно. Ты вошел в штопор и не желаешь это обсуждать, и не хочешь, чтобы я помог тебе.
- Сам справлюсь, спасибо.
- Нет, не справишься.
- Не вздумай еще раз упомянуть смерть отца!
- Дин! Умоляю! Мы потеряли папу, и маму, а я - Джессику. Мне потерять еще и тебя?
- Сейчас здесь будет полиция. Я понял, я веду себя как скот, прости. Но мы охотимся за чертовым зомби, давай думать, как его убить. Верно?(с)
Под пальцами, под губами, прижимающимися к солоноватой от пота коже, отчаянно бьется пульс, прыгает неровно, неожиданно обрывается и снова спешит. Он готов слушать его бесконечно, как подтверждение: живой-живой-живой! Но чертов Дин сопротивляется, мешает, и Сэм кусает до боли, до крови, слизывает кровь, целует, раскрашивает засосами кожу, и снова кусает. Дин растрескавшийся, иссушенный, иссеченный ветрами, но он отреставрирует его, наполнит трещины собой, склеит заново. Он сможет, он хочет этого, только бы не снова, только бы не он, не сейчас, когда в импале остались только двое.
- Ублюдок, отпусти меня! – Дин под ним дергается, зло рычит, стонет от боли в заломленной руке, но Сэму все равно, почти все равно.
Неудобно, Дин сильный, пытаться удержать его – словно, пытаться удержать стихию, но сейчас Сэм сильнее. Он впивается зубами Дину в загривок, словно кот, удерживающий кошку. Подтверждая сходство, тот шипит, но на мгновение замирает. Этого достаточно, чтобы перехватить запястья поудобнее, стянуть их веревкой, Дин сам учил его вязать узлы. Дин матерится, утыкаясь в подушку, его спокойствие мнимое, обманчивое, и Сэм целует-кусает полные губы, заставляя разжать зубы, проникает языком внутрь, клеймит свое.
Между ними слишком много одежды, но он спешит, не давая ни секунды Дину, ни секунды, чтобы отстраниться, чтобы сказать или сделать что-то такое, после чего он не сможет продолжить, после чего станет мучительно стыдно, и стена, что выросла между ними станет еще крепче, такой, что он непременно расшибется об нее, пытаясь вытащить Дина. Ткань трещит под пальцами, пуговицы дробью рассыпаются по полу, футболка ползет вверх, подставляя горячее тело под жадные ладони: шелк кожи, грубые швы шрамов, выемка пупка, острые грани ключиц. Дин сипит что-то, выгибается, кусает, сволочь, за плечо - сильно, больно, так как нужно. Не сдается, не поддается, гибкий, как стальное лезвие клинка, вот-вот хлестнет по пальцам. Спорит даже так, даже здесь.
Воздух пропитан потом и сексом. Солнце в обрывках облаков скользит по заголившейся коже, и Сэм ревниво выписывает на ней свои знаки: ладонями, языком, зубами, оставляя длинные царапины и укусы.
- Мой, – шепчет он, прослеживая изгибы позвоночника.
- Мой, - стучит бляшка отброшенного ремня.
- Мой, - путается в темных, слегка завивающихся волосках, когда он прослеживает языком толстую вену, лижет головку члена, берет глубоко, сильно, вслушиваясь в долгий задыхающийся стон брата.
Невыносимо жарко, пот щекочет шею, ползет ниже, впитываясь в ткань рубашки. Стянуть бы ее, вжаться, ближе, теснее, вплавиться под кожу, но оторваться невозможно. Дин уже не сопротивляется, дышит хрипло, плечи подрагивают от напряжения, но он молчит, зажмурившись и стиснув зубы. Упрямец.
Шипит расстегнутая ширинка, шипит Дин, когда Сэм целует его в поясницу, гладит по спине, словно непослушное животное, тянет свое: «Ди-и-и-и-н», разводит бедра. До смазки не дотянуться, она лежит где-то в сумке, брошенной у двери, и Сэм чуть медлит, он не хочет, чтобы Дину было больно, как бы ни был зол на него.
- Придурок, она в ящике, - не открывая глаз, бормочет Дин. Голос у него сиплый, ресницы дрожат, на скулах - неровные пятна румянца. Сэм давит зарождающийся смешок. Смазка приятно холодит пальцы, но очень скоро между ними становится жарко, слишком жарко, когда Дин сам поддается, хрипло стонет, тут же закусывая ткань подушки. Это так хорошо, что почти больно. Дин даже так старается перехватить инициативу, заставить двигаться так, как хочется ему – быстро и яростно, но перебьется. Сэм останавливается, выходит почти полностью, и снова берет его медленно и глубоко, ему хочется другого, но не сейчас, когда Дин так взвинчен. Сэм и правда хочет, чтобы он его услышал, и не его вина, что иначе не получается. Пот заливает глаза, он почти срывается, когда слышит хриплое:
- Развяжи мне руки, - и это почти капитуляция.
Веревка плохо поддается дрожащим пальцам, но он упрямее. Теперь можно по-другому, можно стянуть одежду, можно зарыться в короткие волосы, можно целовать подрагивающий кадык, можно закинуть ноги на плечи, можно отпустить себя, двигаться так, как надо им обоим, сплетать пальцы, лаская чужой член, можно пить чужое удовольствие, впиваясь в приоткрытые чувственные губы долгими поцелуями, и от того, как многое можно, окончательно срывает крышу.
Он гладит кончиками пальцев синяки на запястьях Дина, тот чуть морщится, но еще качается в посторгазменной сонной неге, еще покорен и послушен – редкие мгновения, и Сэм почти счастлив. Он не уверен, что у него получилось, но сегодня, он знает, Дин не сорвется в самоубийственный штопор. А завтра, Сэм уверен, он присмотрит, чтобы этого не случилось.